–?Собака-то ваша жива?

–?Жива. Толстая, сытая собака, – сказала Анна Трофимовна. – Мы ее хорошо кормим. Ничего не жалеем. Для нее, собаки…

Дядя Валя не сразу, но подтвердил кивком уверения Анны Трофимовны.

–?А не приставят ли вас в прокате к ротану Мардарию?

–?Зачем?

–?Ну, чтобы водить его по Останкину для оказания услуг.

–?При чем тут Мардарий? – сказал дядя Валя, не глядя мне в лицо. – Никаких Мардариев! Я не знаю никаких Мардариев!

–?Вы волнуете Валентина Федоровича, – расстроенно сказала мне Анна Трофимовна. – А ему нужен покой после лыж…

–?Извините, – смутился я. – Действительно…

–?Тебе-то еще не предлагали дела в пункте проката? – спросил вдруг дядя Валя. – Ты у них тоже в списке.

–?И что же я должен делать по этому списку?

–?Не знаю… может, писать сочинения.

–?Какие сочинения?

–?Ну, для детей сочинения… Которые на дом. Или для студентов… Форма услуг.

–?Чрезвычайно польщен. А по другим предметам им от меня ничего не надо?

–?Для других предметов пригласят других.

–?Валентин Федорович! – строго сказала Анна Трофимовна.

–?Я ничего не говорил. Я ничего не знаю, – будто опомнился дядя Валя. – Ты от меня ничего не слышал.

–?Я слышал, – сказал я. – А вы еще и не дали согласия.

–?Валентин Федорович даст согласие, – пообещала Анна Трофимовна. – Но необходимо обговорить условия. Чтобы потом не жалеть об автобазе. Водители автобуса на дорогах не валяются.

Теперь Анна Трофимовна гордилась Валентином Федоровичем.

–?Дядя Валя, утверждают, что вы хотите бункер завести?

–?Кто? – встревожился дядя Валя. – Какой бункер? Никаких бункеров! Пошли, пошли! Все! Покой и отдых! Пошли!

И лыжники отправились в сторону улицы Кондратюка.

Стало быть, и меня решили приставить к делу! И какая же будет установлена плата, гадал я, за сочинения, скажем, для восьмиклассников и какая для балбесов выпускников? Сколько потянет образ Печорина и сколько – Беликова, добавка выйдет Беликову за футляр и насмешки гимназистов или скидка? Я было хотел заглянуть к Шубникову, но раздумал: если им надо, сами отыщут, кстати, может, у них возникнет и конкурс на исполнителей, а мои способности вызовут и не самые лестные оценки. Что было волноваться заранее… Впрочем, относительно своего устройства в пункт проката я и не намерен был волноваться.

«Но, может быть, – подумал я, – вовсе не лишним окажется пункт проката для москвичей? Вдруг Шубников и Бурлакин остепенились, вдруг их порывы благородны и честны, а мы записали их в разбойники, подозреваем неизвестно в чем. Ведь если дать человеку с головой, выдумкой и энергией волю, он сообразит и устроит такое, что десять министерств не одолеют. И отчего же не нужны Останкину наемные коты?»

Но тут же я и охладил себя. Подумал: а не подбирается ли к нам Любовь Николаевна с другого бока, желая добиться от нас того, чего не смогла добиться в мае и летом? Не собирается ли она воздать нам за непослушание: не следуете моим советам, так будьте лишь исполнителями школьных программ и наемными котами. Однако и эти мысли следовало оставить. В них были очевидные упрощения. И не знал я, как относится Любовь Николаевна к делам на улице Цандера.

При встрече с Михаилом Никифоровичем я между прочим спросил, призывали ли его Шубников и Бурлакин. Выяснилось, что призывали. К чему и с какой целью, Михаил Никифорович мне не сказал. Михаил Никифорович был задумчив, курил. Я узнал от него, что послезавтра Любовь Николаевна покинет его квартиру.

–?Куда же она съедет? – спросил я.

–?В общежитие на Кашенкин луг, – сказал Михаил Никифорович.

–?Это же почти Останкино, – покачал я головой.

–?Да, – согласился Михаил Никифорович, – только за телецентром.

–?А почему именно в общежитие? – запоздало удивился я.

Михаил Никифорович разъяснил, что в общежитии на Кашенкином лугу у Любови Николаевны есть знакомые отделочницы и они взялись ее поселить.

–?Повезет отделочницам, – сказал я, но сразу же перевел разговор: вдруг ирония моя могла показаться неприятной Михаилу Никифоровичу? – И что же ты ответил на призыв Шубникова?

–?А ничего не ответил, – сказал Михаил Никифорович.

–?Дядя Валя собрался к нему. Но какие-то там тайны. И будто бы дядя Валя чего-то стыдится…

–?Похоже, – кивнул Михаил Никифорович.

Вот и весь разговор.

38

Через день Любовь Николаевна переехала на Кашенкин луг. Ей бы исчезнуть из квартиры Михаила Никифоровича в мгновение, как случалось прежде, а она потратила на сборы весь вторник. Михаил Никифорович работал днем, до трех часов. Уходил утром в аптеку. Любовь Николаевна возилась с какими-то тряпками; вернулся – чемоданы ее были раскрыты. Он спустился на лифте, дышал морозным воздухом, слушал споры и исповеди в автомате на Королева, появился в квартире снова, а Любовь Николаевна собиралась будто бы в курортную местность с игорными домами и толпами Лоллобриджид. В общежитии ее чемоданы могли смутить неустроенных девушек, а то и вызвать беспорядки. В последние дни разговоры Михаила Никифоровича с Любовью Николаевной были служебными, проживало бы в квартире третье лицо, они бы обменивались вынужденными словами через это третье лицо. Сейчас же Михаил Никифорович решил сказать Любови Николаевне о нравах в общежитии и ее чемоданах.

–?А вам-то какое дело? – резко сказала Любовь Николаевна.

–?Никакого… – растерялся Михаил Никифорович.

–?Ну и помалкивайте! – предложила Любовь Николаевна. И тут же потребовала: – Вы бы лучше помогли чемоданы закрыть! Наступили бы на крышку. Вы же тяжелый.

Михаил Никифорович поднялся как бы с ленцой, нехотя, а сам взволновался. Вещи, уложенные в чемоданы, Любовь Николаевна прикрыла льняными скатертями, чемоданов было три, а вещей хватило бы на семь. Михаил Никифорович, надавливая на кожаные крышки коленями, сумел укротить сопротивление формы. Затянули они вместе с Любовью Николаевной ремни. Любовь Николаевна раскраснелась, капельки пота поблескивали на ее носу и над верхней губой:

–?Ну вот! Хоть на что-то сгодился мужик.

Михаил Никифорович поглядел на нее, но тотчас взглянул на окна. Занавеси и ламбрекены висели.

–?Это все ваше! Ваше! – успокоила его Любовь Николаевна. – Это я не беру.

–?Я их выкину, – сказал Михаил Никифорович.

–?Не выкинете, – уверила его Любовь Николаевна. – Они украшают квартиру.

–?Выкину, – повторил Михаил Никифорович и пошел на кухню.

–?А выкинете, будете дураком! – понеслось ему вдогонку.

Михаил Никифорович чуть было не ответил ей, но опустился на табуретку и взял в руки «Вечернюю Москву». Что она, скандал, что ли, желает устроить? Слова, какие ему явились для ответа, были самые базарные. Возня с чемоданами, пакетами, сумками будто вновь преобразила Любовь Николаевну или вернула ее в истинное состояние. Но какое ее состояние было истинным? По вечерам Михаил Никифорович видел теперь в своем жилище строгую, платиновую женщину, какая днем наверняка руководила текстильной фабрикой или даже целой отраслью легкой промышленности, скажем обувной или льнопрядильной, а если брать занятие Михаила Никифоровича, то и всем аптечным делом, всеми микстурами, порошками и рецептами в отечестве. Да и оборонными предприятиями могла руководить Любовь Николаевна. Из-за иной Любови Николаевны Михаил Никифорович ездил на Савеловский вокзал. Та была и пропала. А может быть, той и вовсе не было… Приходила к Михаилу Никифоровичу тоска, какой он никогда не испытывал. Но серебристой оказалась эта тоска, она была и как мечта… А возвращенная в Останкино Любовь Николаевна в английском костюме и белой блузке с кружевами, если являлась на улицу Королева после усердий в отраслях и сферах, возможно, и ночами сидела над деловыми бумагами. Ей этаж в доме полагался, а не койка и тумбочка в общежитии. Когда Михаил Никифорович по недоразумению встречался взглядом с глазами Любови Николаевны, ему казалось, что он видит в них презрение, а то и брезгливость. «Ну и катились бы отсюда!» – желал сказать ей Михаил Никифорович, но не говорил: а вдруг в нынешней Любови Николаевне, в тайнах ее, пребывала прежняя Любовь Николаевна, летняя и осенняя.